Жозе Сарамаго - [Про]зрение

Сведения министра соответствовали действительности – город в самом деле готовился к манифестации. Окончательное число погибших от взрыва превысило тридцать четыре человека. Неведомо откуда и как родилась и тотчас была всеми подхвачена идея того, чтобы их погребли не на кладбище, как простых смертных, но – в мемориальном сквере напротив станции в метро, чтобы сохранить память о них на вечные времена. Однако семьи нескольких – немногих, впрочем, – погибших, известные своими правыми взглядами и неколебимо уверенные в том, что взрыв был устроен террористами и направлен против государства правых, отказались предоставить обществу своих ни в чем не повинных родственников. Да, восклицала родня, ни в чем решительно не виноватых, поскольку всю жизнь уважали свое и не зарились на чужое, всю жизнь голосовали так же, как деды их и отцы, превыше всего ставили порядок, а теперь вот стали жертвами и мучениками насилия. Утверждали они также – уже не так зычно и громогласно, чтобы их не осудили за отсутствие гражданской солидарности, – что у них имеются семейные склепы и устоявшаяся традиция после смерти держаться всем вместе, как держались при жизни. И по этой причине земле было предано не тридцать четыре тела, а всего двадцать семь. Тем не менее следует признать, что и это немало. И вот, присланная неведомо кем, но уж точно – не муниципалитетом, оставшимся, как мы знаем, в безначалии до тех пор, пока министр внутренних дел не приищет ему нового главу, – так вот, сказали мы, неведомо кем присланная, появилась в городском саду машина – огромная и снабженная множеством полезных приспособлений, с помощью которых, глазом не успеешь моргнуть, выкорчевала дерево, и тотчас же – скорей, чем сказать аминь, – выкопала бы двадцать семь могил, если бы кладбищенские могильщики, не менее других приверженные традиции, не явились бы туда выполнить эту работу по старинке, вручную, то бишь заступом и лопатой. Так что машине оставалось лишь удалить несколько мешающих деревьев, после чего место захоронения сделалось таким гладким и ровным, что словно бы с самого начала отведено было под кладбище, а потом – это мы уже опять про диковинную машину – посадила неподалеку деревья, отбрасывающие положенную кладбищенскую тень. И через трое суток после теракта, рано поутру, стали горожане выходить из дому – были они молчаливы и серьезны, у многих были в руках белые знамена и у всех без исключения – белые креповые повязки на левом рукаве, и тут мы попросим ревнителей и знатоков протокола не сообщать нам, что в знак траура белые повязки не носят, если нам доподлинно известно, что в описываемой нами стране принят с недавних пор именно этот цвет, а у китайцев, например, такой обычай – с незапамятных времен, не говоря уж про японцев, которые все поголовно вырядились бы в синее, зайди речь о них, но ведь не зашла же, а потому и промолчим. К одиннадцати часам площадь была полна, однако слышалось лишь дыхание толпы, мерное и неимоверное, глуховатый шум, с которым множество грудей вдыхало и выдыхало воздух, втягивало его и выпускало, обогащая кислородом кровь этих выживших людей, вдыхало и выдыхало, вдыхало и выдыхало, пока вдруг, и тут оборвем фразу, потому что миг, ради которого все эти покуда выжившие пришли сюда, еще не настал. Белых цветов было, что называется, море – хризантемы, розы, лилии, львиный зев, прозрачно-белые цветы кактуса, мириады ноготков, которым простили их черные сердцевинки. Гробы, сперва выстроенные в ряд в двадцати шагах отсюда, потом поднятые на плечи родственников и друзей усопших и в медленном темпе похоронной процессии донесенные до могил, теперь с профессиональной неспешной сноровкой были опускаемы туда на веревках, покуда с глухим звуком не коснулись дна. От развалин станции еще шел, казалось, смрад горелого мяса. Многие в толпе сочли необъяснимой дикостью, что такая волнующе трогательная церемония, такой пронзительный час всеобщей скорби не были осенены утешительной благодатью, даруемой ритуальным таинством отпевания, которое исполнили бы служители разных церквей, имеющихся в стране, отчего души усопших, стало быть, лишились последнего и самого надежного благословения, а живые не удостоились наглядной демонстрации экуменизма, а ведь она, глядишь, могла бы внести свой вклад в святое дело да снова направить в овчарню отбившихся от стада столичных жителей. Объяснить это прискорбное отсутствие можно тем лишь, что главы конфессий забоялись обвинений в сговоре и стачке – пусть хоть из тактических соображений, чего уж говорить о стратегических, не в пример более опасных – с белой крамолой. Не обошлось тут, надо полагать, и без нескольких телефонных разговоров, проведенных лично премьер-министром с разными собеседниками, но на одну тему и с ничтожными вариациями: Правительство будет очень огорчено, если представители вашей церкви совершат необдуманный шаг и примут участие в погребении, каковое участие хоть и извинительно с точки зрения духовной, но может быть истолковано, а впоследствии и использовано в качестве политической, пусть и не идеологической, поддержки того упорного и систематического сопротивления, которое значительная часть населения столицы оказывает законно избранной демократической власти. Ну и, стало быть, похороны прошли без отпевания, если не считать, понятно, что в толпе там и сям молились про себя, и возносимые к тем или иным небесам молитвы принимались на них с благожелательным одобрением. Могилы еще не успели забросать землей, как кто-то – из лучших, разумеется, побуждений – собрался произнести надгробное слово, но попытка была тут же подавлена со словами: Никаких речей, здесь у каждого – свое горе, и у всех – одна и та же беда. И прав, прав был высказавшийся таким образом. Кроме того, невозможно ведь – если в том и состоял замысел несостоявшегося оратора – вспомянуть достоинства и добродетели двадцати семи покойников – женщин, мужчин и одного еще толком и не жившего ребеночка. И надо бы признать, что совершенно не нужны имена, которые эти неизвестные солдаты носили при жизни, если бы даже понадобилось воздать им должные и подобающие почести, а погибшие, по большей части неузнаваемо обезображенные – опознать из их числа удалось всего двоих-троих – если сейчас в чем-либо и нуждаются, то лишь в том, чтобы их оставили в покое. В ответ на укоризны дотошных читателей, которые справедливо озабочены плавным и порядливым ходом нашего повествования и теперь наверняка уже спрашивают, почему не провели обязательную в таких случаях и уже привычную генетическую экспертизу, мы можем лишь пожать плечами, и это будет единственный честный ответ, хоть и осмелимся предположить, дав волю воображению, что выражение Наши Павшие, выражение, столь часто встречающееся в патриотических речах, чтобы не сказать избитое, здесь было воспринято буквально, то есть поскольку все без исключения покойники – наши, то ни одного нельзя счесть исключительно нашим, из чего вытекает, что анализ ДНК, учитывающий совокупность всех, а не только биологических факторов, сколько бы ни шарил по спирали, сумеет лишь подтвердить общее достояние, коллективную собственность, а это было известно и безо всяких экспертиз. И, следовательно, веские резоны имел тот – или, может быть, та, – кто произнес вышеприведенные слова насчет горя и беды. Меж тем могилы засыпали землей, забросали равномерно распределенными цветами, тех, у кого были причины горевать, обняли и принялись утешать другие, что едва ли было возможно, учитывая, сколь свежа была боль утраты. У каждого, впрочем, у каждой семьи лежал здесь кто-то близкий, только неведомо, в какой именно могиле – может быть, в этой, а может, и в той, так что лучше поплакать над всеми, и прав был тот пастух, который сказал однажды: Нельзя сильней почтить человека, с которым не был знаком, нежели оплакав его, и бог знает, где постиг он эту премудрость.

Несвоевременность всех этих отступлений, уводящих повествование в сторону, сейчас проявилась наконец, хоть и запоздало, но в полной мере, и, едва лишь мы предрекли, что события ждать нас не станут, а пойдут вперед, как они и пошли, и теперь вместо того, чтобы во исполнение самых элементарных обязанностей уважающего себя рассказчика оповестить, что там будет дальше, ничего нам не остается, как со стесненным сердцем сообщить, что же там произошло. Вопреки нашим предположениям толпа не рассеялась, манифестация продолжается, и теперь вал людей накатывает во всю ширину улицы, направляясь, судя по долетающим до нас выкрикам, ко дворцу главы государства. А на пути у них не больше и не меньше, как резиденция премьер-министра. Журналисты пишущие и снимающие следуют в голове колонны, делают торопливые записи, по телефону извещают свои редакции, выпаливают, задыхаясь от крайнего возбуждения, свои тревоги гражданские и профессиональные: Кажется, будто никто не понимает, что здесь происходит, но у нас есть основания опасаться, что толпа намерена штурмовать резиденцию президента, и не то чтобы нельзя было исключить, а прямо-таки с высокой вероятностью можно предположить, что будут разгромлены и резиденция премьера, и все министерства, какие попадутся по пути, и не подумайте, будто подобные катастрофы рисует нам воспаленное страхом воображение, нет, достаточно взглянуть на искаженные лица демонстрантов, чтобы понять – мы нисколько не преувеличиваем, говоря, что все эти лица жаждут крови и разрушений, и прийти к весьма печальному выводу, который, хоть и не хочется, а приходится делать во всеуслышание и на всю страну, а именно – правительство, в иных обстоятельствах действовавшее с похвальной эффективностью, ныне повело себя с достойной всяческого осуждения опрометчивостью, покинув свою столицу и оставив ее на произвол разнузданных инстинктов остервенелых толп, лишенных отеческого присмотра и попечения сил правопорядка, ударных отрядов полиции, слезоточивого газа, водометов, без узды, одним словом. Информационная истерия и обещания катастрофы взвинтились до наивысшей точки, когда манифестация вышла к резиденции премьера – небольшому дворцу в буржуазном стиле конца восемнадцатого века, и крики журналистов превратились в истошные вопли: Вот сейчас, вот сейчас все это и может произойти, спаси и сохрани нас, божья матерь, да прострет она над нами свой святой покров, да умягчат духи славных предков исполненные ярости души манифестантов. Разумеется, случиться могло бы все, что угодно, но ничего, однако, не случилось, разве что та небольшая часть толпы, которая видна нам отсюда, остановилась на перекрестке, где стоит окруженный садом дворец, а все прочее множество потекло по мостовой дальше, вниз, по улицам, примыкающим к площади, и мастера полицейской арифметики, случись они еще здесь, насчитали бы кругом-бегом не более пятидесяти тысяч, тогда как истинная цифра и подлинное число в десять раз больше, ибо мы-то считаем каждого по отдельности.